В выборе жизненного пути Гургена Маари большую роль сыграл Егише Черенц. Он первым разглядел в черновиках юноши настоящие стихи, первым прочитал тоненький сборник, первым дал понять, что литературное творчество – большой, изнурительный труд.

Гургена хвалили и ругали, но он, зная нравы писательской братии, спокойно относился к эмоциональным нападкам и продолжал писать не на потребу политизированному времени, а по зову души.

Стихи читали, ими восхищались, но Гурген чувствовал, что от него ждут чего-то другого, а вскоре вообще началось несусветное. Писательские перебранки превратились в скандальные судилища. «Мастера человеческих душ», словно скинув благообразные маски, преобразились в склочников и стукачей. Вчерашние друзья-собутыльники обливали друг друга грязью, обвиняя во всех смертных грехах. Кто-то дьявольски умело подогревал низменные страсти, натравляя одного на другого. А потомначались аресты, суды и расстрелы. Не считались ни с талантом, ни с возрастом, ни с заслугами. Расстреляли Егише Черенца, живого классика. Расстреляли 75-летнего драматурга Геворга Караджяна, 76-летнего литературоведа Абрама Заменяна , 82-летнего драматурга Эмина Гер-Григоряна и 84-летнего прозаика-юмориста Хачана Тмблачи. Таланты помоложе исчислялись десятками.

Гургена Маари взяли 9 августа 1936 года.

Страна хмелела  от чкаловских перелётов, стахановских рекордов и неистовых угроз в адрес проклятых врагов народа.

На Военной коллегии тусклым голосом сообщили, что Гурген Маари, он же – Гурген Григорьевич Аджемян, обвиняется в террористических действиях, в желании отделить Армению от великого Советского Союза, а также в злом намерении погубить верного соратника товарища Сталина Лаврентия Павловича Берию.

За всё про всё накрутили 10 лет. Нашлись даже завистники, потому что «десятка» не считалась серьёзным сроком и, если пофартит, можно и на свободе погулять.

Началось освоение этапных маршрутов.

Вологда.

Красноярск.

Мариинск.

В лагере, разукрашенном лозунгами типа: «Труд в нашей стране – дело чести, доблести и геройства» и «Слава труду!», ценилась только одна способность – способность молча, не разгибая спины, копать, словно крот, землю, таскать брёвна, быть, короче, рабочей скотиной, забывая о человеческом языке, чувствах и пристрастиях.

Из Мариинска Гургена перебросили в Новоивановский третий лагерный пункт на уборку картофеля. «Уборочная» растянулась на долгие восемь лет.

Восемь лет без карандаша и бумаги.

Восемь лет с лопатой, топором, вилами, тяжёлым ломом.

Зазорного в том ничего нет, но он же писатель, у него свой характер труда, однако всерьёз его работа никого не волновала. Мало, краснощёкий начальник лагеря, всем недовольный со злыми глазками человечишка, специально гнобил «интеллигентных сволочей». По всему было видно, природа обделила злыдня мозговыми извилинами. Ему были ближе люди с широкими плечами, с тупым взором, наглой улыбочкой и десятком забористых фраз. С такими он быстрее находил общий язык, чем с умниками. Но, к счастью, встречались и другие начлаги. Они не кичились своим положением, не унижали зеков, читали книги и запросто разговаривали с «интеллигентной сволочью». Как правило, они подолгу ходили в одном и том же звании.

В лагере, как и на зоне, всякие встречаются. Умные и дураки, хитрецы и простаки, работяги и лодыри, свои и иностранцы. Развлекал своими фокусами китаец, философствовал немец, бухтели эстонцы, тараторили украинцы, распалялся мэр Софии болгарин.

- И почему только боитесь, непонятно! – возмущался мэр. – Пока я попал сюда, я прошёл по тринадцати тюрьмам тринадцати городов. Своеобразная такая прогулка. Жестокая прогулка, скажу вам. В одном месте мёртвых выносили из камеры в тот же день, в другом лагере это делали на следующий день, а была и такая тюрьма, где покойников вообще не выносили, так они и оставались вместе с нами, мы для них учредили так называемый уголок мёртвых. Укладывали их друг на дружку, чтобы выиграть хоть несколько сантиметров «жизненного пространства», потому что спали по известной тюремной системе «валетом». Обстановка во всех тюрьмах одинаковая: озлобленные, ожесточившиеся, озверевшие люди – от голода, от грязи, от того, что надо занимать очередь к одному-единственному писсуару, отведённому сразу для пятиста человек. Озверевшие от всего этого, люди имя своего «отца» произносили со страхом. Я видел больших людей, учёных, ответственных работников, военных, на их лацканах виднелись следы содранных знаков отличия. Но они верили в него. Ты видишь, я не произношу его имени. Это тоже что-то значит, а они искали виновников и находили их. Они верили, что об этой трагедии он не знает ничего, а когда узнает… О, только бы он узнал…

После первого срока, почти с ходу добавили второй. Гургена сослали на вечное поселение в Красноярский  край, где, в одном из колхозов, доверили 323 поросёнка. Что ж, никто так не был ближе к природе, как поэты и свинопасы. Там, на сибирской земле, повстречал студентку Вильнюсского университета Антонину Павилайтите, с которой в 1954 году вернулся в родной Ереван.

Ласточки вернулись из краёв далёких

По дорогам длинным, по путям незримым.

Ласточки вернулись – стаи песен лёгких

С голубым рассветом розоватым дымом.

Предворяя одну из публикаций поэта, Грант Матевосян писал: «Он обязан был стать летописцем своего жестокого времени и стал им – для человека с его характером это было поистине геройство. Людоедское время геноцида и тирании представлено в армянской литературе пером человека, созданного для иных времён и иной жизни…»

Борис АНТОНОВ