О Сусловских нравах и порядках, мало чем отличающихся от порядков и нравов в других лагерных пунктах Сиблага, колоритные воспоминания оставили Дмитрий Быстролетов-Толстой и Генрих Горчаков. Лишь в последние годы эти имена стали на слуху, а ведь у каждого из них скопилось большое количество рукописей, начатых в лагерях.

Дмитрий Александрович Толстой – веточка с могучего древа Толстых.

В двухлетнем возрасте незаконнорожденного сына графа Александра Толстого и сельской учительницы Клавдии Быстролетовой определили в благородную петербургскую семью, где он прошёл полный курс «аристократического» воспитания, после чего был направлен в морской корпус. Политикой  не интересовался. Увлекался морем, путешествиями, искусством, литературой. В бурную годину побывал в Турции, в Бразилии, в других странах, а затем осел в Братиславе, где поступил на медицинский факультет. Через год он переводится в Пражский университет, который успешно заканчивает со степенью доктора… права. Диплом же доктора медицины он получает в Цюрихском университете. Мало – он постигает секреты мастерства в Парижской и Берлинской академиях художеств, а заодно овладевает двумя десятками языков.

За границей его и достаёт резидентура всесильного ОГПУ. Быстролетов становится нелегалом, разведчиком, от которого, в случае провала, все открестятся. Он занимается вербовкой агентуры, поиском кодов и шифров, делает экономические анализы. В 1932 году «…за успешное проведение ряда крупных оперативных разработок крупного оперативного значения» Быстролетова награждают боевым оружием с надписью «За беспощадную борьбу с контрреволюцией».

Но московское начальство было щедро не только на награды, но и на аресты. Стоило Сталину сменить настроение и по-другому взглянуть на Гитлера, как один за другим стали исчезать разведчики. Вызовут, якобы для нового назначения, в столицу, покуражатся, обвиняя во всех смертных грехах, и под самое начало 58-й статьи подведут. Всё: был человек – нет человека.

Быстролетова взяли в сентябре 38-го, с пристрастием допросили, за пару минут осудили к двадцати годам заключения и пяти годам поражения в правах. И то – ладно. Живой всё-таки.

Начались скитания по островам архипелага. Из Москвы перебросили в Красноярск, из Красноярска – в Норильск, оттуда снова вернули на Транссиб. Побыл в Мариинске, где начал писать печальную повесть о своём житие, потом оказался в Суслове, где весьма кстати пригодился Цюрихский диплом. Но, как пишет сам Быстролетов, «…плохонько живётся лагерному врачу, если он не связан ни с Оперчекистской частью как секретный осведомитель, ни с блатным миром, которому продаёт за ворованные пищевые продукты наркотики и спирт, освобождение от работы и направления в больницу перед этапом. Я был не только таким врачём, а ещё и штрафником, лишённым права работать в медсанчасти за избиение стрелка при исполнении им служебных обязанностей, и, вдобавок к этому, «тяжеловесом»: за мной, согласно документам, числились: подготовка вооружённого восстания, шпионаж, террор и участие в заговоре. Время было очень тяжёлое, военное и приходилось, как говорится, держать ухо востро».

Наблюдательность и острый взгляд художника помогают Дмитрию занести видимое и пережитое на бумагу. Первые рукописи вынесла на волю жена Анна Михайловна верившая в талант любимого человека, с которым познакомилась в лагере. Воспоминания Быстролетова дополняют общую картину ГУЛага, привносят в неё новые краски.

«Пробегая по зоне, - пишет он, - я с одного взгляда определял характер входившего в ворота пополнения – старые это лагерники или новички, малолетки или взрослые, здоровые или доходяги. Мелькнули пёстрые юбчёнки – значит, пригнали женщин и девочек. Я нехотя поворачиваю к воротам. Так и есть – малолетки пришли. Они сбились в кучу и испуганно смотрят кругом, - шутка сказать, ведь это первые минуты в лагере. Вокруг кольцом стоят вооружённые палками самоохранники из бандитов и хулиганов и толкутся выползшие из берлог дяди. Пока начальник конвоя сдаёт пакеты с делами начальнику первой части, дядя Петя, каптёр, уже осматривает одежду прибывших; дядя Вася, завкухней, получает документы на питание; дядя Коля, завбаней, готовится мыть людей и прожаривать их одежду; а дядя Миша нарядчик, командует и дядям и прибывшим стараясь поскорее всех одеть, накормить и вымыть до начала комиссовки. Часа через два-три явится заспанный главный врач и начальница медсанчасти, и этапники получат категорию труда в зависимости от состояния здоровья – ещё одно зримое проявление лагерной гуманности и благоразумия.

- Ты, курносая, выходи! Пойдёшь сейчас к начальнику! – командует  Мишка Удалой, молодой нарядчик, перешедший в «суки» из «честных воров». – Ты тоже! Да не ты, вон та, в платке.

- Мишка, для меня возьми вон ту, в пальто, - указывает глазами дядя Петя на высокую худую девочку в синем обшарпанном пальтишке и шапочке, из-под которой торчат косички, от грязи похожие на серые крысиные хвосты.

- А мне рыжую, маленькую, - шепчет дядя Вася.

- Да на что тебе такая гнида? Выбирай повыше, которая в теле! Ну и этап: все как воблы, и выбрать нечего…

- Хочу эту!

- Ладно. Эй, Морковка, выходи! Вещи оставить на месте. Не бойся! Сейчас все вернётесь обратно. А ты, Султанов, мигом обернись с баландой. Пайки возьми у хлебореза, скажи ему – я всё учту. Понял? Живо! Всё давай в небесную канцелярию! Там мы будем принимать.

Дяди перемигиваются и шмыгают в разные стороны. Теперь времени остаётся мало, я должен участвовать в комиссовке. Вприпрыжку бегу с одной точки к другой.

В стороне от всех других строений в углу зоны стоит чистенькая избушка. Обычно вокруг – ни души, лагерники обходят её: это морг. Дверь полуоткрыта, и я издали слышу приглушённый, оживлённый говор. Смотрю внутрь. На штабеле промёрзших голых трупов, прикрытых рваным брезентом, сидят отобранные дядями девочки. У каждой в руке по миске горячей баланды и по куску хлеба. Они торопливо тянут жижу через край, железо обжигает им губы, все морщатся, но на лицах написано блаженство. Глаза не отрываясь смотрят на ведро: в нём курится остывающая баланда. От усердия по лбам текут капли пота. Приторно пахнет трупами и горячей пищей, но девочки ничего не замечают – это минуты острой радости жизни. Дверь в другую комнату тоже полуоткрыта, там приглушённая возня дядей около высокого стола, на котором в другое время делают вскрытия.

- Следующая кто? – строго спрашивает Мишка Удалой, выпуская обратно стриженую девочку с косичками, которая ещё держит в руках синее пальтишко и платок.

- Ты, Валька! Иди!

- Меня уже оформили. Катька одна осталась. Ишь прилипла к миске. Иди, Катька, дожрёшь опосля!

Катька нехотя отрывается от миски и, дожевывая на ходу хлеб, исчезает за дверями.

- Ты чего ревёшь? – развязно спрашивает девушка постарше конопатую девчёнку.

- Больно як було… Сейчас нутро болыть… - хнычет та, жадно хлебая баланду из запрокинутой миски: это её выбрал жирный каптёр дядя Петя, проворовавшийся директор одного из московских магазинов. У девочки слёзы текут по конопатым грязным щекам прямо в горячую жижу. Она торопливо утирает нос рукой, в которой зажат хлеб и глядит на ведро: опоздать нельзя. Здесь же, кто постарше и посильнее, расхватывают всё. Это – жизнь без милосердия.»

В 47-м о Быстролетове вспомнили в Москве. Вызвали, поставили перед очами всесильного Абакумова. Тот предложил вернуться в разведку. Предложение заманчивое, но взыграла графская спесь. Хорошо, согласен, но прежде проведите пересуд и реабилитируйте.

- Мы амнистируем.

- Амнистируют преступников… Только пересуд! Полная реабилитация! Без оговорок.

Дорого стоила дерзость. Быстролётова заточают в Сухановку – особый объект МГБ, где три года держат в одиночке.

А потом снова Сибирь. Озерлаг. Камышлаг. В 54-м Быстролетова парализовало. Держать в лагере инвалида – себе в убыток. Сактировали. Поехал в Москву, но на 101-м километре остановили. В столицу вернулся только в пятьдесят шестом.

Чтобы выжить, пришлось встряхнуть память. Переводил для института медицинской информации книги, для чего выучил ещё два языка: японский и китайский, потихоньку писал сам. В 59-м выходит приключенческая повесть «Цепи и нити», увлекательнейший рассказ о труднодоступных местах Африки с собственными иллюстрациями. Удачный дебют окрылил. Не зря, видимо, судьба к толстовскому роду отнесла. Конечно, с Алексеями – Константиновичем и Николаевичем – и тем более самим Львом Николаевичем трудно тягаться, но всё же, всё же он, Быстролетов-Толстой, тоже постарается сказать своё слово. Он задумывает цикл повестей о своей жизни. Его настораживает, что «… после реабилитации миллионов сталинских жертв советская история как будто вознамерилась реабилитировать и самого палача. Рецензии и книги, живопись и научная работа – всё это теперь измена мёртвым».

За семь лет из-под пера выходит документальная эпопея «Пир бессмертных», 12 книг, четыре тысячи машинописных страниц. Но когда за границей появился солженицынский «Архипелаг», Быстролетов, опасаясь за родных и близких, сжигает все черновики и часть машинописных экземпляров. Полные комплекты остались только у доверенных лиц. Со временем тучи развеялись, страх прошёл, но после очередного сердечного приступа, случившегося 3 мая 1975 года, писатель не поднялся.

Все хлопоты по его творческому наследию выпали на долю внука второй жены – Сергея Сергеевича Милашова. Пристроил он несколько вещей в сборник «Чекисты рассказывают», в журналы «Кодры» и «Советский воин», в «Правду» и «Труд», но всё выходит пока на живульку, кромсается и режется. Милашов обратился в КГБ. Там широко развели руками: своих, дорогой товарищ, проблем невпроворот, а тут вдруг на славных чекистов зуд напал: печатаются то в Америке, то в Англии, то ещё Бог знает где, и не поймёшь, на кого работали. Хватились рыцари плаща и шпаги: не то делали, не за теми следили и вообще разочарованы в идеях. К тому же ещё неизвестно, останемся ли, так что извини, дорогой, нам пока с Солженицыным и Шаламовым хлопот хватает. Жди лучших времён.

КГБ, перетасовывая кадры, менял, словно пароли, вывески, улыбался, подмигивал и расшаркивался.

Основатель графского рода, давшего Отечеству дипломатов, художников, писателей, Пётр Андреевич Толстой был одним из учредителей Тайной канцелярии, призванной изводить всяческую крамолу в государстве. Менялись цари, менялись названия канцелярии, но не менялась её репрессивная суть. После революции её знали под кличками ЧК, ВЧК, ГПУ, ОГПУ, КГБ с дальнейшими вариациями и шифровками.

Так замкнулся круг одной из ветвей Толстых.

Борис АНТОНОВ