Приветствую Вас Гость!
Архив Следопыта
Меню сайта
Категории раздела
Мы живем в зеркальном, перевёрнутом мире, который называется, мир исправления. Творение не было завершено. Это было сделано намеренно, чтобы дать возможность человеку принять участие в процессе творения, став помощником и со-творцом Великого Архитектора, и потому — действительным хозяином сотворенного мира.
Наш опрос
Общение
Cтатистика
Онлайн всего: 5
Гостей: 5
Пользователей: 0
Поиск по сайту
Архив записей
- 2012 Февраль
- 2012 Май
- 2012 Июнь
- 2012 Июль
- 2012 Август
- 2012 Сентябрь
- 2012 Октябрь
- 2012 Ноябрь
- 2013 Май
- 2013 Июнь
- 2013 Ноябрь
- 2015 Декабрь
- 2016 Январь
- 2016 Февраль
- 2016 Март
- 2016 Апрель
- 2016 Май
- 2016 Июнь
- 2016 Сентябрь
- 2016 Октябрь
- 2016 Ноябрь
- 2016 Декабрь
- 2017 Апрель
- 2017 Май
- 2017 Июль
- 2017 Август
- 2018 Февраль
- 2018 Март
- 2018 Май
- 2018 Ноябрь
- 2018 Декабрь
- 2019 Январь
- 2019 Февраль
- 2020 Март
- 2020 Май
- 2020 Июнь
- 2020 Сентябрь
- 2020 Октябрь
- 2021 Апрель
- 2023 Март
- 2023 Июнь
- 2024 Февраль
- 2024 Март
Друзья сайта
************************
Помощь ресурсу
ЮMoney 410013775752608
************************
О чём бы ты не думал и кто бы ты
не был – ты помечен вечностью, высшим разумом Мироздания. Тебя выбрали, и ты родился. И ты всю жизнь будешь постигать тайну бытия. И если ты тот человек, именно человек Вселенной, тебе будет доверена тайна. Её передадут тебе и доверят тебе, и, если ты готов, то почувствуешь это, узнаешь своим внутренним состоянием, душой. С этого малого, начинается большое, то, что называется Жизнь, лично твоя, единственная в этом Мире и неповторимая.
Материя - есть равновесие добра и зла
Главная » 2012 Ноябрь 9 » Очерки о городе и его людях (продолжение)21:07 Очерки о городе и его людях (продолжение) |
На заре коллективизации Шла полным ходом коллективизация сельского хозяйства. Кооперирование деревни велось в установке жестокой борьбы с самым многочисленным в стране эксплуататорским классом - кулачеством. Растущий социализм ломал веками утвердившиеся устои, упраздняя политическое и экономическое неравенство в нашей стране. Наступающая справедливость клала конец возможности для мироедов наживаться за счет бедняков, и они пытались помешать этому. В первую очередь была развернута яростная агитация против колхозов, саботаж мероприятий органам власти, затем перешли к террористическим актам. Погиб член правления колхоза в Приметкине, объездчик полей товарищ Заборский, защищая от поджога артельные скирды хлеба. Кулацкая пуля смертельно ранила секретаря одного из сельских Советов, от рук подкулачников Никуличей пал председатель соседнего сельсовета. Свирепствуя, банда бывшего урядника Баука с четырех сторон подожгла село Суслово. На место происшествия выехала группа бойцов во главе с Медведевым и Сапожниковым. Были подняты по тревоги курсы инструкторов служебно-розыскных собак. Целые сутки продолжалась борьба с огнем, пожар нанес большой ущерб. Поджигатели пытались уйти от возмездия, но были настигнуты, окружены и после короткой перестрелки сложили свои обрезы. Однако урок не пошел впрок враждебно настроенным элементам. В окрестных деревнях и селах по-прежнему раздавались их злодейские выстрелы. Под руководством Завьялова они уничтожали сельскохозяйственный инвентарь, угоняли табуны колхозных лошадей за пределы области. Такими же методами действовала и группа братьев Подходниковых, в которой насчитывалось тринадцать человек. Чтобы скорее нормализовать положение была проведена смелая операция, которой руководил Константин Константинов. Разведка показала, что четверо бандитов обосновались за мельницей, пятеро вместе со своим главарем расположились в доме его брата, остальные скрывались на двух заимках под Курск-Смоленкой. Умелыми действиями, находившиеся на мельнице были сразу же обезврежены, но засевшие в доме оказали упорное сопротивление. Трое с обрезами – на чердаке, двое – в подполье. На предложение сдаться они не ответили. Тогда Константинов взял со стола лампу и начал спускаться в подполье, оттуда грянул выстрел. К счастью пуля пролетела мимо, вторая разбила лампу. Бойцы не растерялись, проявили смелость и мужество и победили в этой схватке. Не только бесстрашие, но и смекалка нередко помогали им. Однажды было получено известие. Что злодеи, возглавляемые Авершиным, собираются отметить религиозный праздник в Малом Антибесе. В этот день под видом гостей к жителю деревни Евсееву прибыли Константинов, Убразумов, Савченко, Федотов и другие. В нужном месте организовали старинную народную игру в бабки. Трудно было поверить, что люди с таким азартом, метавшие битки, вели тщательное наблюдение. Стоило только появиться двоим из ожидаемых «визитеров», как их немедленно обезоружили. Еще шестерых взяли прямо в лесной землянке, где они постоянно жили и откуда совершали свои налеты. (1971 г) И. ШИРОКИХ Тупик Зимой 1930 года в наш город пришли первые эшелоны с зарешеченными окнами. Вышедшие из вагонов люди тотчас принялись расчищать по соседству с поставленной еще в царские времена тюрьмой место под строительство колонии, одной из многих в будущем архипелаге Сиблаг. Ее строители не по своей воле оказались в Мариинске, их сюда привезли насильно, определив в статус заключенных. В большинстве это люди из того удалого племени, которые готовили и совершали Октябрьскую революцию, защищая ее на фронтах гражданской войны. По социальному и политическому составу они разные – ученые и инженеры, краскомы и комиссары, артисты и писатели, крестьяне и рабочие, коммунисты, сочувствующие и беспартийные. Вот их-то сталинская система объявила врагами народа и сослала сюда, в Сибирь, строить лагеря для следующих тысяч заключенных. И новая их волна не заставила себя долго ждать. …Жаркий август 1937-го. По всей стране репрессии набирают ход. Счет уже идет не на десятки и сотни, а на десятки и сотни тысяч. Аресты и суды, начавшиеся с низов общества, перекинулись на его более высокие этажи. Массовая "прополка" идет среди командного состава военных округов и флотов. Вагоны, иногда целые сцепки из них, а то и эшелоны с осужденными прибывают в Мариинск. Для столь массовой выгрузки заключенных оборудуются специальные площадки-тупики. Один из них находился недалеко от железнодорожной станции – его врезали в лесозаводскую ветку. Месторасположение тупика выбрали не случайно: безлюдье, до тюрьмы – полтора-два километра, а до лагеря – и того меньше. Теперь это место застроено различными базами, а в то время тут был пустырь. Площадку эту обнесли колючей проволокой, вокруг поставили вышки для часовых, устроили навес для конвойных. Моя первая встреча с этим тупиком произошла довольно неожиданно, и увиденное здесь до глубины души потрясло меня, тогда еще совсем ребенка, и оно до сегодняшнего дня в памяти. Вот как это было. С группой ребят – моих одногодков мы пошли на поиски патефона, чтобы послушать пластинки, привезенные моим школьным товарищем из деревни. Едва мы прошли трактовый переезд, как увидели странную картину: из телячьих зарешеченных вагонов по команде выпрыгивали люди и тут же садились на корточки. Лаяли овчарки, ругался конвой, кто-то плакал, а кое-кто, обессиленный, не мог даже опуститься на землю, за что получал удар конвойного. Так я впервые увидел в такой близи огромную партию арестованных, а это были подростки и женщины, молодые и старики, военные и штатские, больные и совсем немощные. Арестованных распределили на две партии. Меньшую партию увезли на крытых машинах, а остальных, после громкого предупреждения "шаг влево, шаг вправо считается побегом" в сопровождении конвоя отправили пешим ходом в лагерь. Никому ничего не рассказав, я в это лето с друзьями-мальчишками приходил к тупику еще много-много раз. Как сейчас помню, выгрузкой привезенных арестантов всегда руководил плюгавый конопатый человек. В любую погоду он был одет "под Дзержинского" – в черную кожаную куртку и кожаную же с высоким околышем фуражку. Человечек этот много суетился, кричал, иногда хватался за кобуру, при появлении арестованных он становился особенно дерзким и циничным. Но он к тому же еще и страшный трус был: если замечал со стороны заключенных чуть посуровевший взгляд – отходил в сторону. Но чаще своим поведением он выражал полное презрение к человеческой личности, власть его явно опьяняла. Мы, однажды увидев, как он снял от жары фуражку и сверкнул на солнце яркой рыжей шевелюрой, прозвали его про себя "рыжим клоуном". Однажды в полуденную жару, укрывшись за валом из прошлогодней картофельной ботвы, мы увидели, как в тупик подали очередной "столыпинский " тюремный вагон. Он долго стоял, ожидая выгрузки. Но вот со стороны лагеря показалась машина с охраной, затем прибыл конвой, он открыл двери вагона, и из него стали выходить… моряки. Первый был 15-16-летний юнга, за ним без суеты, легко спрыгивали с подножки вагона остальные. Судя по форменным фуражкам, кителям и сохранившимся у многих нашивкам, это были моряки-командиры. Теперь, через призму времени, я глубоко убежден: перед нами были представители тех, кто создавал советский красный флот – коммунисты-военморы и военкомы. Последним из вагона выходил грузный седой человек. Его бледное лицо покрыто крупными каплями пота, распахнутый морской китель обнажал могучую грудь. После вагонной духоты на обильном солнце и воздухе ему стало совсем плохо. Сделав два-три глубоких вдоха, моряк опустился на ступеньку вагонного тамбура. -Помогите адмиралу, - попросил один из моряков, видимо старший по званию. К адмиралу подошли двое и бережно опустили его на землю. Адмирал беспомощно полулежал, и тут к нему, выхватив пистолет, бросился "рыжий клоун". Выкатив из орбит глаза, он дико орал: "Встать! В строй! Застрелю, сволочь!" – Этой выходкой конвойного морякам была нанесена еще одна обида. Только теперь она была в их душах, только ее они чувствовали. Их лишили чести, достоинства, свободы, но не смогли лишить главного – морского духа братства. По старому флотскому обычаю во время большой опасности на сигнальной мачте корабля поднимается красный стяг. Именно такой сигнал – какой-то красный лоскут – и появился в вытянутой руке одного из моряков. Что это было – шарф или платок, я не разглядел, да и узнал я о таком ритуале много позднее. В то же мгновение один из заключенных, стремительно развернувшись, нанес удар в челюсть Рыжего, его хилое тело, описав полудугу в воздухе, безжизненным пластом рухнуло на землю. Теперь он был безопасен, пистолет и фуражка улетели далеко в сторону. В шоковом состоянии Рыжий лежал неподвижно, из полуоткрытого рта сочилась струйка крови. Охрана растерялась, но через некоторое время, придя в себя и взяв винтовки наперевес, двинулась на заключенных. Но она просчиталась: силы оказались неравными, на каждого конвоира приходилось по 5-6 моряков. У вагона началась суматоха, моряки бросились на охрану и в считанные секунды разоружили ее. Встав плотной стеной с "трофейным" оружием в руках, они взяли на прицел посрамленных конвойных. -Беги, Серега! - крикнул кто-то юнге, и он, сняв бескозырку, медленным шагом вышел за колючую проволоку, но, постояв мгновение в раздумье, вернулся обратно. Окинув беглым взором охрану и товарищей, юнга тихо подошел к адмиралу. Адмирал лежал у железнодорожного полотна на серо-грязной насыпи, его могучая бледная рука была разжата, на губах запеклась кровь, а глаза незряче смотрели на синее, как море, небо. В зловещей тишине один из моряков, видимо корабельный доктор, вдруг подошел к сгрудившейся охране и попросил воды. Сразу несколько конвоиров открепили фляжки от поясов и подали доктору. Напоив адмирала, он сделал ему холодный компресс на голову. От нескольких глотков прохлады и примочки адмиралу стало легче. Затем доктор такую же процедуру сделал с Рыжим. Оправившись от шока, и, увидев вооруженных моряков, тот понял: случилось непоправимое, и какое-то время соображал, как поступить дальше, что делать. Сработал инстинкт самосохранения, и рыжий вдруг встал, подобрал фуражку и, пошатываясь, побрел в сторону конвойных. И тут неожиданно наступила развязка, которую ждали все – моряки, Рыжий, охрана. Оценив обстановку и видя безвыходность создавшегося положения, адмирал приподнялся на локти, улыбнулся сквозь мучившую его, видимо сердечную, боль и отдал морякам последнюю в своей жизни команду: -Сдайте оружие, они не виноваты! Уронив седую голову, он замолчал, лежа неподвижно и безмолвно. Адмирал был мертв. Над ним, склонив голову, со слезами на глазах, стоял юнга. Моряки дали троекратный ружейный салют и, выполняя волю адмирала, сделали несколько шагов вперед и составили оружие в козлы. Один из конвоиров, белобрысый парень – по глупости или от волнения – взял свою винтовку и крикнул: "Спасибо, братки!" А со стороны лагеря к злополучному тупику, поднимая густую пыль, неслись машины с дополнительным конвоем. Через несколько минут три "черных ворона" унесли в безвестность пятьдесят моряков, юнгу, морского доктора и тело адмирала… …Прошли долгие годы, но этот случай у тупика до сих пор у меня в памяти. И всякий раз, когда он всплывал в мозгу, я спрашивал себя: что это, действительно так было или это какой-то дурной сон? Но так было. Время неостановимо, и уходят из жизни и памяти те, кто безвинно пострадал, погиб в годы репрессий. И сегодня, отдавая дань памяти этим жертвам сталинизма, мы должны помнить и тех, кто убивал, ретиво исполняя бесчеловечные приказы. В стране идет мучительный процесс очищения общества от наносов сталинского и застойного времени – ото лжи и всего связанного с нею. Это не судебный процесс, а работа мысли по осознанию того, что же с нами произошло, и что нам делать, чтобы такого никогда не было. И рассказал я эту историю у тупика не для того, чтобы вызвать чувство мести к таким, как этот Рыжий, а для того, чтобы каждый задумался, как впредь избавить наше общество от подобных людей и явлений. Борис СМИРНОВ Воспоминания ( Отрывок) Не знаю, почему вчера мне вспомнилось мое пребывание в Мариинском распределительном лагере в 1931 году. В том году в Москве происходил процесс Промпартии. В связи с этим прокатилась волна массовых арестов по всему Советскому Союзу. В 1931 же году происходила "охота за золотом". Тюрьмы были переполнены. Красноярская тюрьма, кроме того, пополнялась тасеевскими повстанцами. При Колчаке существовала Тасеевская республика, не признававшая колчаковских властей. Существовал тасеевский фронт. В 1931 году тасеевцы боролись против коллективизации. Арестованный 3 марта 1931 года, я просидел в тюрьме месяцев 8-9, сейчас точно не помню. В последних месяцах 1931 года меня осудили (заочно, конечно) по ст. 58 (за агитацию) - в лагерь на 3 года - и отправили в Мариинский распределитель. Лагерь занимал довольно большое пространство и загородками из колючей проволоки разделялся на какое-то количество "зон". В центре лагеря находился красный кирпичный трехэтажный корпус бывшей Мариинской тюрьмы. В 1931 году тюремные камеры были заняты лагерниками. Но, конечно, там помещалась только незначительная часть их. Остальные размещались в бараках различного типа и даже в палатках. Большая часть бараков были насыпными. Между двумя стенками из теса были насыпаны опилки или земля. Перед отправкой из красноярской тюрьмы нас, этапируемых, собрали в каком-то подвальном помещении, где не было окон и нар. Назначенных в этап было всего человек около сорока. Горожан было всего трое. Остальные были раскулаченные. На наше счастье, среди нас не было ни одного уркача. В Мариинске мы подверглись санобработке, и попали в громадный высоченный насыпной барак. В нем были нары в 5 ярусов, и помещалось несколько тысяч человек. Было два бедствия. Первое - невероятное количество клопов и второе - урки. По ночам они целыми шайками производили налеты и грабили все: одежду, посуду, обувь, продукты. С клопами бороться было невозможно. Для борьбы с урками мы запаслись поленьями и палками и ночью выставляли караульных, которые при налетах поднимали спящих. И тогда происходили настоящие сражения. Треть, если не больше, из находившихся в этом бараке, составляли нацмены. Главным образом, казахи и киргизы. Вероятно, это были раскулаченные баи. У них у всех был несчастный вид, многие были больны и беспомощны. Они особенно подвергались нападению уркачей. При нападениях они не сопротивлялись и только кричали и плакали. "Курсак пропал", - жаловались они. Ко всем несчастьям вдобавок, большинство из них не понимало по-русски. Их обманывали при раздаче хлебных паек, и многие из них буквально голодали. Случайно мне пришлось увидеть, как урки расправлялись за что-то с одним их своих. Его окружили несколько человек с ножами. На дальнейшее я не стал смотреть. Говорили, что они его прикончили и спустили в отхожее место. На мое счастье, в этом бараке я пробыл недолго. Вероятно, не больше недели. Точно не помню. Потом, вероятно, руководствуясь анкетными данными, меня вызвали, опять пропустили через санобработку и поместили в барак специалистов. Барак был чистый, новый, ранее в нем еще никто не жил. Барак был небольшой. Двухъярусные нары. Не было ни клопов, ни уркачей. Из ада я попал прямо в рай. Большинство из попавших вместе со мной в этот барак были инженеры, которых как-то пристегнули к Рамзину, к Промпартии. Помню, была порядочная группа инженеров-текстильщиков. Еще помню одного инженера-землеустроителя. У него была скрипка, на которой он виртуозно играл. Был еще один еврей - специалист по строительству электролиний высокого напряжения. Ни одной фамилии не помню. Нет, одну вспомнил. Это был инженер-текстильщик Куприянов. Не понимаю, как ему, пройдя через тюрьмы и этапы, удалось сохранить в целости и чистоте одежду и обувь. У него был вид важного барина. Он свободно проходил с важным видом из зоны в зону, и часовые не решались его задерживать. И в бараке специалистов я находился недолго, не больше десяти дней. Иногда нас выгоняли на час или на два на работу по разгребанию снега. Был один инженер-железнодорожник, который не хотел принципиально ударить пальцем о палец, и в то время, как остальные бросали снег, стоял, опершись на лопату, и, вероятно, мерз. В один прекрасный день за мной пришли и предложили работать статистиком в лесной секции, на что я изъявил согласие. Меня из барака специалистов перевели в трехэтажный корпус бывшей тюрьмы, где помещались заключенные, ставшие постоянными работниками мариинского распределителя. В камере, куда меня поместили, помещались "служащие". Моим соседом по нарам оказался канцелярист из отдела ИСО - информационно-следственного отдела, другими словами, это было ГПУ лагеря. Так как лесная секция помещалась за зоной, то мне выдали пропуск. Благодаря ему я мог проходить из зоны в зону и один раз в свободное время зашел к знакомому в барак, который помещался против внутреннего двора каменного корпуса. Когда я уходил из этого барака, мой знакомый провожал меня. В это время во внутренний двор заехал ассенизационный обоз. Меня поразил вид одного из заключенных, сидевших на бочках. У него было явно интеллигентное лицо и очень аккуратный и чистый арестантский бушлат. "Знаете, кто это? - сказал мой знакомый. - Это известный московский врач, Калита". - "Почему же он работает не в больнице, а в ассенизационном обозе?" - спросил я. - "В прошлом году сюда приезжал из Гулага с ревизией хорошо известный в лагерях Костандогло. При осмотре лагерной больницы Калита чем-то возбудил его неудовольствие, и Костандогло приказал перевести его на работу в асобоз". Про Костандогло мне приходилось слышать еще в тюрьме. Во второй половине 20-х годов он производил ревизию туруханских лагерей. В них тогда существовал такой порядок, что вся администрация состояла из заключенных-уголовников, которые творили невероятные издевательства и жестокости с заключенными, осужденными за контрреволюцию. Они заставляли их работать по 14-16 часов, хорошо одетых раздевали, обливали на морозе холодной водой, пока те не превращались в ледяные столбы, расстреливали всех протестующих и слабых, которые не могли работать. При опросе заключенных в одном из лагерей заключенные были выстроены перед бараками. Костандогло спросил, есть ли у кого какие-нибудь претензии. Все молчат. Администрация предупредила их, что тот, кто что-нибудь станет рассказывать о порядках лагеря, будет убит. Костандогло вторично предложил высказать жалобы и сказал, что тому, кто на что-нибудь жалуется, ничего не будет. Тогда из рядов выступил один из заключенных и рассказал обо всех ужасах, которые творились в лагере. Начальник лагеря твердо сказал, что все это ложь. Тогда жалобщик сказал: "На этом месте, где мы стоим, закопано две сотни расстрелянных без суда и следствия". Костандогло приказал копать и, когда докопались до трупов, собственноручно застрелил начальника лагеря и приказал своему конвоиру прикончить остальных администраторов. Чем же была вызвана ревизия Костандогло и почему он расправился с начальниками-уголовниками? Лес, который заготовляли заключенные туруханских лагерей, шел на экспорт, в Англию. И вот на ошкуренных бревнах, попавших в Лондон, стали попадаться написанные карандашом сообщения об ужасах, творившихся в туруханских лагерях. Сведения о них попали в английские газеты. Это совпало со статьями в советских газетах, обвинявших англичан в принудительном труде в колониях. Теперь англичане могли отыграться. Лесная секция помещалась в небольшой комнате маленького деревянного домика. Всего, вместе с начальником, в ней было 4-5 человек. В ее ведении находились лесозаготовки в 10-12 лагерных пунктах. В той же комнате помещалась и ветеринарная секция, в которой было 2-3 ветврача. Все это, конечно, были заключенные, включая и начальников. Моей обязанностью было на основании поступивших сведений о лесозаготовках составлять сводки и представлять их в управление Мариинского лагеря. Мариинский лагерь состоял из двух частей: распреда, откуда заключенные отправлялись в различные лагеря, и хозяйственной лагерной единицы, куда входят лесозаготовки, сельское хозяйство (полеводство и животноводство). В один прекрасный день наш начальник объявил нам, что ожидается приезд грозного Костандогло. Началась лихорадочная приборка и приведение в порядок всех дел. Сказали, что Костандогло имеет обыкновение спрашивать каждого, чем он занят, и любит краткие и точные ответы. Ожидали его целый день, но он появился на следующий день. Когда он подошел ко мне, я отрапортовал ему, что я статистик и что мои обязанности заключаются в том-то и в том-то. На его вопрос о количестве заготовленного за последний месяц леса, я ответил ему, но, как потом я понял, сильно наврал. Но благодаря моему уверенному тону он проверять не стал. Ревизия лесной секции прошла благополучно. Не так получилось в ветеринарной секции. Осматривая шкаф с ветеринарными инструментами, он обнаружил ржавчину на одном из инструментов. Пожилой ветврач, в ведении которого были инструменты, был снят и направлен на общие работы. В лесной секции я проработал 2 или 3 месяца. В секции бывали начальники лагерных пунктов, ведших лесозаготовки. С ними тогда приходилось вести разговоры о статистической отчетности. В один из приездов начальник Кемчугского лагерного пункта предложил мне работать у него в качестве плановика. Я согласился, и вскоре меня отправили в Кемчуг. Владимир ДОМБРАДИ Чтобы поверил народ В конце 1942 года нас с братом призвали в армию. Я попал в Читинскую область, разъезд 77. Долгое время в части я был не у дел. Наконец, последовал вызов в штаб, где мне объявили: родился ты в Румынии, по отцу – венгр, поэтому мы не можем доверить тебе оружие, так как не знаем, в кого оно будет направлено. Тут же меня демобилизовали. То же самое сказали моему брату и перевели его в трудармию, где он всю войну проработал помощником машиниста. После войны брат пошел учиться, а затем спокойно работал до пенсии, в 1957 году стал коммунистом. Меня же демобилизовали, а 20 февраля 1943 года арестовали как врага народа, шпиона в пользу Румынии. Поместили во внутреннюю тюрьму НКВД г. Улан-Удэ. Начались ежедневные, вернее сказать, еженощные допросы. Часами приходилось стоять на ногах с поднятыми кверху руками. Угрожали пистолетом, обещали пристрелить, как собаку. В конце концов, вынудили признаться, что я шпион, что в Советский Союз четырнадцатилетним мальчишкой приехал по заданию иностранной разведки для того, чтобы выучиться, перебраться в Москву и убить кого-нибудь из руководителей правительства или, как их тогда называли, вождей. В первую очередь, конечно, речь шла о товарище Сталине. Это лишь один из пунктов абсурдных обвинений, объявленных мне в приговоре Верховного Суда Бурятской АССР, осудившего меня на семь лет лишения свободы и три года поражения в правах. Мне объяснили, что я должен быть изолирован от общества, как социально опасный элемент. Сразу попал в Тайшетские лагеря на лесоповал. О том, как там жилось и работалось изможденным, полуголодным, полураздетым людям, долго рассказывать. Осенью 1945 года нас этапом направили в сибирские лагеря – Сиблаг. Так я попал в Мариинск, здесь работал на заводе "Рекорд", но вскоре открылось легочное кровотечение – диагностирован туберкулез – и меня направляют в лагерь смерти, так тогда называли Баим. Но здесь мне крупно повезло: мой организм довольно успешно справился с болезнью. Летом 1946 года в Баиме открываются курсы медицинских братьев. Меня приняли туда, учли, что я одно время учился в институте. Только в Баиме понял, какая я крошечная песчинка в этом круговороте беззакония. Ведь здесь, в лагере, мне пришлось встретиться и учиться на курсах со многими видными специалистами в различных областях науки и культуры, по тем или иным причинам оказавшихся за решеткой как "враги народа". Среди них был профессор Александр Яковлевич Рубенштейн, писатель Сергей Иванович Абрамов. А учиться на курсах медбратьев мне довелось под руководством таких великих медиков нашей страны, как профессора Бойко, Жоланс, Школа, Львов, Минц, кремлевский врач по делу Горького Леонид Григорьевич Штенфельд. К сожалению, всех теперь по имени-отчеству не помню. Затем два года посчастливилось работать с нашим замечательным фтизиатром, крупным ученым Титоренко и со специалистом по туберкулезу доктором Доменом, до войны заведовавшим противотуберкулезной клиникой в Берлине. Когда в Баиме работал доктор Домен, здесь открыли две палаты для высокопоставленных лиц. В 1947-50 гг. здесь лечились прокурор г. Мариинска, директор гортопсбыта и многие другие руководители из Суслова, Берикуля, Антибеса, Орлово-Розова. 20 февраля 1950 года для меня наступил день освобождения. Отсидел я, как говорят, от звонка до звонка. Мои родные и близкие жили Улан-Удэ, а мне в спецотделе Сиблага сказали, что ехать дальше Иркутска нельзя, поэтому и остался в Мариинске. Долго не мог найти работу, голодал. На короткое время устроился дезинфектором – травил крыс и мух. Через год встретился с одним из бывших баимских пациентов, который заинтересовался моей судьбой. Он связался с руководством горздравотдела, и благодаря усилиям главного врача больницы №1 Валентины Константиновны Карлинской меня зачислили в штат медицинского персонала. Работал добросовестно. Все это оценено: одним из первых стал ударником коммунистического труда, имею юбилейную медаль к 100-летию со дня рождения В.И. Ленина. …Шли годы. В марте 1953 года умер Сталин. Во главе партии и государства стал Н.С. Хрущев. 29 ноября 1956 года Президиум Верховного Суда РСФСР мое дело пересмотрел, и приговор Верховного Суда Бурятской АССР отменил. Меня реабилитировали. Трудно представить, что такое реабилитация, тому, кто никогда не был "человеком вне закона". У меня на руках была бумага, в которой говорилось, что я невиновен и восстановлен во всех гражданских правах. Душили слезы радости, потому что правда все-таки восторжествовала, и слезы обиды за все страшное пережитое, за эти бесконечно долгие годы. До сих пор некоторые не могут поверить в то, что в нашем прекрасном государстве можно ни за что осудить человека, и считаю, что он, этот человек, в чем-то все же виноват. Таких людей трудно упрекать, ведь они так воспитаны. Написал я все это не ради того, чтобы поплакаться в жилетку, пожаловаться на то, что с молодых лет потерял здоровье, не смог получить образования. Сейчас я счастлив. Я верю и надеюсь, что гласность, демократия и новое мышление в корне изменят наше общество. Но для этого нужно немало времени. Ведь не просто добиться, чтобы народ поверил в справедливость и свои силы. (1989 г.) Николай ТЕРЕНТЬЕВ По праву памяти Всякий человек – есть история, не похожая ни на какую другую. Значительный отрезок жизненного пути Дмитрия Никитовича Сорокина не был усыпан нежными лепестками роз, а был покрыт терновыми кустами, которые рвут одежду и ранят тело. Память Дмитрия Никитовича воскрешает годы, проведенные им в застенках архипелага, именуемого ГУЛАГом. Как-то этот не сломленный судьбой человек обронил такую фразу: "Даже один год в "школе горя" научит тебя большему, чем семь лет, посвященных изучению доктрин великих умов: ибо правильно судить о человеческих делах можно только после того, как испытаешь удары судьбы и познаешь разочарования жизни". 1. Дима был пятым ребенком в семье Никиты и Евдокии Сорокиных. Родители, занятые повседневным крестьянским трудом, не могли много внимания уделять детям, и подрастающий Димка привязался к старшему брату Степану, повсюду следовал за ним по пятам. Степан тоже любил младшего шустрого братишку и даже иногда брал его с собой на собрания комсомольской ячейки, секретарем которой он был. Пока комсомольцы в сельской избе-читальне спорили и решали свои молодежные проблемы, Димка рассматривал картинки в детских книжках. А затем, притулившись на широкой скамье, крепко засыпал. Ему снился здесь всегда один и тот же сон: он – Димка Сорокин шагает с братом в ногу впереди длиннющей колонны комсомольцев, а над их головами развевается алый стяг. Они – комсомольцы – шествуют в светлое будущее, которое Степан называет "мировой революцией". Но до "мировой революции" дойти Димке никак не удавалось – он просыпался оттого, что кто-то яростно тряс его за плечо и голосом брата приказывал: "Вставай, соня! Пора домой. Тятька опять нам трепку задаст". И они по темной деревенской улице брели к дому. -Степа, а правда, что мировая революция будет тогда, когда мы последнего буржуя добьем? – спрашивал младший брат. -Правда. -А как мы добьем этого буржуя? -Сейчас придем домой и если тятька еще не спит, то покажет как, - отшучивался Степан. Отец не поощрял общественную деятельность старшего сына, но и особенно не препятствовал. "Натешится и поумнеет", - думал он. Но однажды все же устроил основательную взбучку сыну, когда тот, по-своему борясь с тифом, бушевавшем в деревне, расклеивал повсюду плакаты примерно такого содержания: "Вши и блохи, и клопы – все боятся чистоты!". Аналогичный плакат Степан принес домой и с Димкиной помощью пытался прибить в красном углу горенки, прикрыв им иконы… 2. Шел 1933 год. Как-то в селе появились уполномоченные из района и, выполняя установку партии, ходили по дворам, описывали хозяйское имущество, скот, сельхозинвентарь и указывали, что оставить себе, а что передать в создающийся колхоз. Из семьи Сорокиных только Степан в числе первых вступил в колхоз, а глава семьи Никита Харлампиевич уехал в Мариинск, устроился там на работу и вскоре перевез в город остальных домочадцев. Когда началась война, Дмитрию исполнилось семнадцать лет, а уже через год новобранец Сорокин попрощался с семьей. Службу в Красной Армии он начал в городе Куйбышеве в полковой школе младших командиров. В первый же месяц службы его назначили командиром отделения курсантов. Учился он жадно и с нетерпением отсчитывал дни до окончания учебы и отправки на фронт. Крутой перелом в судьбе Дмитрий произошел перед самым выпуском из учебки. После вечерней поверки в казарму пришли трое: офицер и два красноармейца. Они под молчаливые и сочувствующие взгляды однополчан отконвоировали опешившего Дмитрия в следственный изолятор. По законам военного времени следствие не затягивалось, и вскоре бывший курсант Сорокин предстал перед судом. Как известно, клевета – оружие более ужасное, чем шпага, так как наносимые ею раны всегда неизлечимы. Против злословия нет лекарства. Судья, рассматривавший дело, признал доводы двух клеветников-сослуживцев и бывших подчиненных Дмитрия, о якобы готовящейся измене Родине со стороны Сорокина, обоснованными и назначил Дмитрию Никитовичу наказание в виде 10 лет лишения свободы по пресловутой 58-й статье. Так бывший крестьянский паренек, всю жизнь мечтавший о мировой революции, попал в разряд " врагов народа ". Даже в тюрьме злой рок преследовал осужденного: Дмитрий подхватил тиф, и многие дни метался в бреду. Тюремный врач уже махнул на него рукой: "Этот не выкарабкается…" Но он "выкарабкался". Молодой организм не пожелал сдаться на милость костлявой. Осунувшегося и сбросившего вес до 47 килограммов узника направили в лагерь поселка Кривощеково, что под Новосибирском. Заключенные работали на заводе, выпускавшем военную продукцию. Голод и холод были их постоянными спутниками. Женщина-врач по-матерински пожалела Дмитрия Никитовича и дала ему направление в профилакторий для поправки здоровья, откуда его, уже более-менее окрепшего, перевели в Сиблаг. 3. Третье отделение мариинского управления Сиблага располагалось в селе Чистополье. Здесь Дмитрию Сорокину посчастливилось познакомиться с хорошим человеком – Иосифом Ивановичем Беленьким, который в лагере трудился в должности главного агронома. Как и Дмитрий, Иосиф Иванович отбывал наказание по 58-й статье. Между ними сложились самые доверительные отношения. В их характерах обнаружилось много общего: доброжелательность, честность, трудолюбие. Иосиф Иванович сразу же не поверил в приписываемую Дмитрию вину и как-то в беседе процитировал фразу английского ученого-гуманиста Бэкона: "Существуют три источника несправедливости: насилие, как таковое, злонамеренное коварство, прикрывающееся именем закона, и жестокость самого закона". Эту фразу Дмитрий Никитович запомнил на всю жизнь. Вскоре по настоятельной просьбе Беленького начальство лагеря назначило Сорокина бригадиром. Народ в бригаде подобрался хороший. Нормы выработки бригада обычно перевыполняла. Люди знали, что их сельхозпродукция помогает Красной Армии бить врага. А однажды Беленький сказал своему младшему товарищу: -Дима, пора тебе повышать квалификацию. Иди-ка, дружок, на курсы полеводов. Учебный комбинат Сиблага располагался в деревянном здании на месте профессионального училища №83. Здесь Дмитрий Никитович успешно окончил курсы. Новоиспеченному полеводу отвели участок посевной площади в 450 га, из которых 180 га под картофель. В соревновании лагерных полеводов пальма первенства всегда доставалась Д.Н. Сорокину. Это на его посевных угодьях урожай зерновых достигал отметки в 32 центнера с гектара, а картофеля до 220 центнеров. Так бы и отбыл Дмитрий Никитович, назначенный срок невдалеке от родных пенат, не случись из лагеря побега нескольких осужденных. Через неделю побегушников задержали, а одного из них – Александра Кружкова – настигла пуля оперативника. На убитом оказалась пропавшая куртка Дмитрия Никитовича, в кармане которой обнаружили план земельных площадей лагпункта. За халатное отношение к деловым бумагам, Сорокина вместо досрочного освобождения направили отбывать наказание в далекий Магадан, откуда он возвратился в родной город в 1952 году. Родная сторонка встретила неприветливо, словно злая мачеха. Предприятиям явно не хватало крепких мужских рук, но кадровики, лишь глянув в документы Сорокина, разводили руками, мол, только врагов народа нам и не хватало. И лишь руководитель кинодирекции Владимир Николаевич Густайтис не убоялся пересудов и последствий, и принял Сорокина на работу, где тот добросовестно трудился долгие годы киномехаником, а затем мастером по киноустановкам. Отсюда и на пенсию вышел. Дмитрий Никитович держит в руках документ о своей реабилитации, но особой обиды не держит ни на кого, и поэтому веришь в чистоту его помыслов, когда он говорит о необходимости возведения в Мариинске памятника жертвам сталинских репрессий. Нужен он не только потому, что и наш край не обошла волна репрессий 30-50-х годов, и сотни мариинцев были растреляны, погибли или потеряли здоровье в тюрьмах и лагерях. Необходим он еще и потому, что волею злой судьбы Мариинск и его округа превращены были в огромный пересыльно-распределительный пункт, куда свозили осужденных по "знаменитой" 58-й статье со всей страны, в скопище лагерей Сиблага. Потому что здесь, на мариинской земле, погибли десятки тысяч ни в чем ни повинных советских людей. И наш святой долг не забывать об этом, отдать дань памяти безвинным жертвам произвола сталинского режима. Виталий ВЕРЕТЕННИКОВ Бессрочная командировка Было начало лета 1937 года. Город, как черной вуалью, накрыла короткая ночь. В окнах первого полуподвального этажа старинного особняка по улице Ленина тускло горел свет от слабенькой местной электростанции. Здесь, в городской типографии, колдовали над шрифтами и гранками наборщики Михаил Пухов, Валентина Спирина и их семнадцатилетний помощник Петя Акулов. Он раскладывал свинцовые буквы по кассам, чем и облегчал работу старших товарищей. Готовые формы с набранными строчками несли к дяде Ване Мартынову. Он запускал печатную машину, для краткости именуемую "американкой", и тогда из-под ее вальцов вылетали свежие номера районной газеты "За сплошную коллективизацию". Газета несла свежую информацию о новых, доселе невиданных рекордах в строительстве социализма с прицелом на коммунизм, славила "отца и учителя", разоблачала очередного классового врага под броской шапкой. "На винзаводе орудует банда белогвардейцев". Стук в дверь был требовательным и настойчивым. Заведующий типографией Евстигней Васильевич Спирин сбросил стальной крюк с петли, и на пороге моментально выросли двое в кожанках -Как встретиться с редактором Ротманом? – спросил коренастый гость с боцманской стойкой и зыркающим взглядом. -Петро, проводи товарищей, - мягко попросил ученика Спирин. Деревянная лестница круто уходила на второй этаж. Петр шел первым и, простреливаемый взглядом в затылок, чувствовал себя неуютно. Он хотя был и молод, но имел кое-какое представление о людях из НКВД. И минутой позже через растворенную дверь редакторского кабинета наблюдал за работой расторопных чекистов. Процедура была для них привычной и не отняла много времени. Перво-наперво редактора Ротмана поставили лицом к стене и опустошили карманы его одежды. На стол полетели расческа, перочинный нож, самодельная записная книжка… Все тот же крепыш легким движением выдернул из петель узенький брючной ремень арестованного, бросил его в коридор. Минуя обратным путем типографский цех, чекисты попросили у рабочих ножик. Спутник "боцмана" одним махом срезал пуговицы на редакторских брюках. Так вот униженно и нелепо, поддерживая с худых чресл брюки, и ушел навсегда редактор Ротман. А утро пронесло по городу новые опасливые шепотки. Кроме редактора районки в ту ночь взяли секретаря райкома ВКП (б) Молотова, военкома, какого-то чиновника из сферы торговли и грузчика из "Заготзерно" Михаила Егорова. Здесь необходимо небольшое отступление. Дело в том, что документов тех лет не сохранилось не только в редакции местной газеты, но и в городском архиве. Человеческая же память штука несовершенная, что-то хранит избирательно, что-то через десятки лет может исказить. Не застрахованы от ошибок и очевидцы рассказанной выше истории Петр Александрович Акулов и Михаил Александрович Пухов, называя фамилии арестованных. А еще Петр Александрович Акулов, вспоминая ту ночь ареста, весьма условно называет время – начало лета. И делает он это, ориентируясь по октябрю 1937 года, когда и его припекло не менее остро. А было так. К концу лета в типографии сократили ставку разборщика шрифтов, и юный рабочий Акулов оказался человеком без занятий. Но так как в любую, даже самую смутную, пору мир не без добрых людей, то однажды встретившийся у паромной переправы старый знакомец семьи Федор Михайлович Антонов предложил юноше пойти к нему в помощники по технической части. А работал он механиком на хлебоприемном предприятии, в прошлом именуемым "Заготзерно". Начинал Петр с должности масленщика и, худо-бедно, к осени заработал официальную "корочку" машиниста энергетической установки локомобиля "Болоховец". В этот день 5 октября нефтянка пыхтела исправно, смена близилась к концу, упала осенняя ранняя темень, как на пороге механического цеха объявились двое незнакомцев. И хотя одеты они были во все цивильное, своеобразная какая-то хватка выдавала в них людей особой кости. У Петра на этот счет уже был кое-какой опыт. Позвали Антонова, последовал короткий диалог для протокола – имя, фамилия, адрес, партийность, родственники за границей. Были ответы – нет, не привлекался, не состою… Вместе с механиком Антоновым Петра увезли на прозаической скрипучей телеге, долго гремевшей разбитыми колесами по настывшей октябрьской земле. Одноэтажный кирпичной кладки особняк по улице Ленина, ныне он под №19, его мариинцы больше помнят как родильный дом, а чуть позже – стоматологическое отделение поликлиники, а затем - городское управление соцзащиты населения. И только самые пожилые жители города могут засвидетельствовать, что на его фасаде долгие годы красовалась зловещая вывеска органов НКВД. Первые три дня арестантов держали в холодном подвале особняка. В каменном мешке ни нар, ни табуретки – садись, где стоишь, такое гостеприимство. Зато в избытке "угощали" их в кабинете следователя-капитана. В первую же ночь, после долгого допроса, Федора Антонова втолкнули в подвал, избитого до крови. А Петр Александрович Акулов свое знакомство с капитаном описывает так. НКВДешник был сухопарый и черный. Взгляд дьявольский, уверенный в том, что нутро врага народа видит насквозь. Чем и любил самолично похвалиться. На петлицах – кубари, затянут ремнями хрустящей желтой портупеи. В первую встречу посверлил глазами, вяло бросил – называй сообщников! Говори, кто вас натырил пустить красного петуха по элеватору! Петр сначала ошалел от такого вопроса и дикого обвинения. Собравшись с мыслями, ответил: никто ничего не собирался поджигать. Капитан вышел из-за стола: я тебя, контра, заставлю говорить! Удар был неуловим и жесток, как молотом по наковальне. Петру почудилось, что это не он падает, а пол кабинета летит ему навстречу. Трое суток полировали стены кутузки мазутными ватниками злоумышленники из "Заготзерна". И каждую ночь охаживал их железными кулаками "борец за чистоту социалистических идеалов". На четвертые сутки арестантов увезли в знаменитую мариинскую тюрьму, из которой, говорят, еще никому не удалось убежать. С тех пор свидания со следователем стали значительно реже, а счастливая отсрочка давала шанс на зарастание кровоточащих рубцов и ссадин. Сорокадневные физические и нравственные пытки кончились так же неожиданно, как и начались. Однажды Петра и Федора в здание НКВД везли не порознь, как это практиковалось прежде, а вместе. Дорогой, в "воронке", даже успели поделиться догадкой – наверное, будет очная ставка? На этот раз в старом кабинете их встретил новый человек. Встал из-за стола, приветливо поздоровался, пригласил садиться. Разговор пошел какой-то несерьезный для данного случая и обстановки. Новый хозяин кабинета снизошел до вопроса о состоянии их здоровья, даже участливо осведомился - не голодны ли его собеседники? Не дожидаясь ответа, отправил дежурного помощника в соседнюю столовую за снедью. А чуть погодя, уплетая за обе щеки краюху хлеба с теплой похлебкой, Федор Антонов все же отважился на вопрос – а где же тот капитан, что начинал наше дело? -Оказался подлец, не нашим человеком, - последовал короткий ответ, - врагу народа туда и дорога. А теперь дайте подписку и ни слова – где были, что видели. Домашним скажите, что ездили в командировку на Берикульский элеватор. П.А. Акулов выжил в мясорубке 1937 года. Честно отслужил на восточных рубежах Родины. Войну закончил разгромом японских дивизий в китайском городе Харбине, имеет правительственные награды. Но вместе с боевыми шрамами всю жизнь носит невидимый рубец на сердце и уродливый нарост на височной кости – память страшных лет. Николай ФЕДОСЕЕВ Архитектурный талант Петр Дмитриевич Барановский – личность легендарная в среде архитекторов, археологов, реставраторов и историков. Благодаря Барановскому, уцелел от сноса собор Василия Блаженного, по его обмерам и чертежам восстановлен Казанский собор в Москве. Его руки, руки Мастера-труженика, касались множества архитектурных сооружений в России, Закавказье, Белоруссии, на Украине. Кроме того, Барановский является автором уникальных теоретических работ по воссозданию разрушенных памятников и его творческое наследие бесценно. Словом, светлый был человек. Но самое интересное заключается в том, что П.Д. Барановский не только провел энное количество лет в наших краях, но и спроектировал, а затем построил в Мариинске несколько зданий, необычных и интересных по архитектуре. Владимир Алексеевич Чивилихин был хорошо знаком с Барановским, часто встречался с ним. Вот эпизод одной из встреч, описанный в романе "Память": "… -Юноша, - засмеялся он в темноте и через паузу добавил задумчиво: - В вашем возрасте я был далеко отсюда. В Сибири. - Где же? – полюбопытствовал я, потому что о Сибири мне всегда все интересно. - Есть такой город Мариинск… - Удивительное совпадение! – вырвалось у меня. - Именно? - Да я же родился в Мариинске!.. А вы что там делали? – совсем глупо и бестактно спросил я, но было поздно. -Библиотеку построил в классическом стиле, - произнес он, - с деревянными колоннами. Верстах в трех от станции. Помните?.. Моя вынужденная экскурсия туда была связана с Василием Блаженным, но это уже совсем другие воспоминания, оставим их!.." Итак, здесь Барановский вспоминает о "библиотеке в классическом стиле в трех верстах от станции". Сколь я не расспрашивал знакомых, никто не может припомнить подобное здание. Учитывая личность профессора, его незаурядный талант, можно предположить, это была интересная архитектурная работа. Может быть, кто-нибудь из читателей старшего поколения помнит это строение? Какова его судьба? Пока на этот счет никаких сведений нет. Там же, в романе "Память", в 22 главе описана причина ареста Барановского: "…В середине 30-х годов Петру Дмитриевичу поручили обмерить Василия Блаженного. - Зачем, - спросил он. - Памятник назначен к сносу. Барановский сказал что-то очень резкое, покинул собеседника, и вскоре жена Марина Юрьевна принесла ему первую передачу. -Начали? - спросил он жену. – Рушат? -Нет. -Тогда я буду есть". Вот такой человек был. Построил архитектор в Мариинске еще одно здание. На этот счет сохранилось документальное свидетельство самого автора. Из автобиографии П.Д. Барановского: "Вскоре по прибытии в сибирские лагеря (на жаргоне гэпэушников – Сиблаг) в г. Мариинск, я был назначен помощником начальника стройчасти. Там мною, помимо других работ, было спроектировано здание сельскохозяйственного музея, в котором основной чертой было стремление внести архитектуру в бесхарактерное с этой стороны местное строительство". Ампирный дворец из самана, применение архитектурной обработки, конечно же, было эффективным градостроительным приемом. Вокруг, насколько охватит взгляд, бараки, бараки и вдруг – дворец! Начальник Сиблага Чунтонов при открытии музея вовсе не шутки ради патетически заявил: "Сельскохозяйственный музей – его официальное название. Это, по существу, центр научной мысли хозяйства сиблага. Здесь лучшие специалисты будут обмениваться опытом, будут влиять на все это хозяйство и давать тон его работе". Зэк, профессор Палферов, развил мысль начальника управления дальше: "Главное сейчас – это борьба за качество, за повышение урожайности". Здесь Барановский упоминает здание сельхозмузея. Строение это известно мариинцам как опытная сельскохозяйственная станция сиблага. Находилась она на территории промсада, сразу за западным переездом. Очевидцы отмечают красоту здания, совершенство форм. Стройные колоннады, богатая лепка и высокий купол придавали ему праздничный вид. Качественно, со вкусом отделан был интерьер. Высокий купол создавал ощущение пространства, хотя здание было одноэтажным. Здесь работали талантливые специалисты, профессора, осужденные как враги народа. "Враги народа" добивались потрясающих результатов в животноводстве и растениеводстве. Под руководством профессора Гунали селекционировались новые породы скота. В саду выращивали арбузы, виноград, яблоки. Крупные сочные яблоки шли на продажу, причем в немалых количествах. Гунали, Дружинин, Полуэктов, к сожалению, сегодня мы почти ничего не знаем об этих людях. После закрытия Сиблага и станция, и промсад быстро пришли в упадок. В здании станции разместили туберкулезную больницу. Пожар в 1975 году полностью уничтожил строение. Остались только кирпичные конструкции. Невелик наш городок, но, сколько человеческих судеб вплетено в его портрет. И сколько еще неизвестного из прошлого города таится под спудом десятилетий неумолимого времени! (1992 г.) Николай ФЕДОСЕЕВ «Бельмо на глазу» Сегодня трудно представить, что несколько десятилетий тому назад Мариинск обладал довольно мощным для Сибири потенциалом, который, в свою очередь, базировался на хорошей материальной основе. Нечего греха таить, это благополучие было обеспечено сталинской системой, но то, что потом все достигнутое мы ухитрились в считанные годы похерить, уже не Сталин виноват. Итак, 50-е годы. На территории в 13 гектаров раскинулся плодоносящий сад, разбитый на клетки рядами тополей. Стоящие плотными стенами, последние создавали прекрасный микроклимат. Утопая в зелени, поражало своей белизной здание опытной сельскохозяйственной станции. Белили его каждый год и звали в народе "белый дом". Рассказывает Мария Александровна Кабанова, на станции она работала экономистом, позже бухгалтером: "Здесь велась серьезная научная работа по селекции и агротехнике (до 50-х годов исследования проводились только по растениеводству). Со стекающих яблонь собирали по 2-3 тонны. 700 центнеров с гектара давала кукуруза. На обширных полях урожайность картофеля достигала 350 центнеров с гектара. Руководящий научной работой, профессор Дмитрий Васильевич Дружинин был энтузиастом своего дела. Но к полученному в районе мировому рекорду картофеля относился скептически – проводил расчеты, подтверждающие несостоятельность рекорда. Садовод Кузьма Васильевич Беркетов, акклиматизировал южные породы деревьев. Всего же на станции работало 20-23 человека вольнонаемных, остальные – осужденные. Следует отметить, осужденные по 58 статье в массе своей были люди трудолюбивые и добросовестные. Когда после амнистии 53-го года на смену им пришли другие – это сразу почувствовалось в работе, качество ее снизилось. Как экономист, я хорошо знаю, что опытная станция существовала на дотации лагерей. Мне приходилось делать расчеты, в год на дотацию требовалось 500 тысяч рублей. Это весьма приличная сумма, если учесть, что зарплата в 100 рублей считалась тогда довольно высокой". Муж Марии Александровны Михаил Петрович Кабанов также работал на станции. Кроме того, в семейном архиве сохранились фотоснимки станции с фасада. Алексей Яковлевич Акимов трудился на станции с 1955 года в должности ветврача. Вот выдержки из его рассказа: " Александр Павлович Гунали, заведующий отделом животноводства, ученых степеней не имел, но в научных кругах пользовался большим авторитетом. Переписывался со светилами науки, а те обращались к нему в письмах: доктор, профессор. Но он был, что называется самородком. На станцию Александр Павлович попал в вагон-заке. До 1937 года работал в институте акклиматизации и гибридизации в Аскании–Нова. Под его руководством у нас проводилась научная работа по селекции черно-пестрого скота Сибири и Дальнего Востока. В конце 50-х годов порода была утверждена, как самостоятельная. Возили коров и на ВДНХ, получив несколько золотых и серебряных медалей. Надой по стаду (в отдельные годы оно насчитывало до 150 годов) составлял в среднем 5,5 тысячи литров при жирности 4,1 процента. Отдельные коровы давали более 10 тысяч литров молока. Но это забракованные особи. Работа велась на увеличение жирности. От рекордсменок надаивали около 7 тысяч литров, при жирности 4,7. В 1962 году этих коров передали Кемеровской опытной станции в Ленинске-Кузнецком. Часть попала на Дальний Восток". Поговорили мы и промсаде. "Я приехал на опытную в мае, - поведал Алексей Яковлевич, - и был поражен. Словно в Крым попал! Все цветет, благоухает. Удивляло многообразие плодово-ягодных культур, высокая урожайность. Разительный контраст был между станцией и окружающим миром. Но, для местного руководства станция была словно бельмо в глазу. Она показывала, что и в наших условиях можно добиваться высоких результатов. Ведь как в жизни бывает – не корова хреновая, а хозяин. И корову лозунгами не обманешь, хоть кое-кто и пытался это сделать". Надо сказать, что подобные мысли высказывали и другие специалисты, работавшие на станции, - она являлась бельмом на глазу. Теперь, если отстраниться от истории опытной станции, можно шире взглянуть на тему научной работы в сельском хозяйстве. Без нее, без этой работы, сегодня невозможны сколько-нибудь серьезные достижения в этой области. Россия, с ее мужиком от сохи, мало уделяла внимания селекции, агротехнике, жили в основном на богатом опыте предков. На 30-е годы 20 века в Советском Союзе пришелся взлет генетики. По идее Николая Вавилова стали создаваться по стране опытные сельскохозяйственные станции, ведущие на местах научную работу по районированию сортов растений, селекционированию пород скота. По сути, это были маленькие, районные научные центры, лаборатории. В них повышали свой уровень местные специалисты, да и не только местные. Поделиться опытом и поучиться на мариинскую станцию съезжались специалисты со всего сибирского края. Смотрели, оценивали и разъезжались по местам, с тем, чтобы использовать в работе полученные знания. Новые семена и породистый скот должны были повышать продуктивность сельского хозяйства. Словом, успехи обещали быть грандиозными. Великий ученый погиб в сталинских застенках. Хрущев, с его идеей специализации, довершил разрушение накопленного. А мы пожинаем сегодня плоды бездумности и головотяпства. (1992 г.) |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |
Copyright MyCorp © 2024 | 